Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
28.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Три дневника. По маршруту Стейнбека полвека спустяАвтор и ведущий Владимир ТольцВ сентябре 47-го после двухмесячного пребывания в СССР из Москвы вместе с фотографом Робертом Капой улетал американский писатель Джон Стейнбек. Через несколько месяцев в Штатах вышла его книга -"Русский дневник" 50 лет назад путешествие Стейнбека тайно описывали и другие. Эти дневники никогда не были опубликованы и предназначались для узкого круга читателей. 50 лет спустя я направился про следам этого путешествия. Из найденных мной документов, путевых записей и по-новому прочитанной книги Стейнбека и сложился цикл "ТРИ ДНЕВНИКА. ПО МАРШРУТУ СТЕЙНБЕКА ПОЛВЕКА СПУСТЯ", завершающую, двенадцатую передачу которого вы слушаете сегодн В понедельник, 15 сентября на симоновскую дачу в Переделкино кроме американцев, сопровождаемых Светланой Литвиновой, приехали Валентин Катаев и Илья Эренбург с женами, а также Борис Горбатов, а под вечер - Рашевская - худрук Ленинградского театра имени Пушкина. Эренбурга Стейнбек уже знал и по его недавнему визиту в США, и по его резко антиамериканским выступлениям.(1) Вероятно именно его публикации и имел в виду Стейнбек, когда говорил и Хмарскому, и Караганову об антиамериканском шовинизме советской печати. Через год сильно подвыпивший Илья Григорьевич заявит израильскому послу в Москве г-же Мейерсон (это - будущий премьер-министр Израиля Голда Меир): "Ненавижу евреев, родившихся в России, которые говорят по-английски"(2). Но, возможно, столь недипломатичное изъявление чувств на дипломатическом приеме было связано вовсе не с американским прошлым Голды, а с ее гражданством и должностью: антисемитская кампания в СССР набирала в ту пору силу, и политически чуткий Эренбург уже успел через "Правду" разъяснить соплеменникам, что еврейского вопроса в СССР не существует, и государство Израиль не имеет никакого отношения к советским евреям.(3) На даче Симонова однако никаких политических стычек не произошло. Литвинова так и сообщила начальству: Острых политических разговоров в Переделкино не было.(4) Развлекались мирно. Симонов показал свой дачный участок, затем осмотрели деревенскую церковь и окрестности Переделкино. Утомившись, сели обедать. Из секретного дневника "Суит Ланы": За обедом Симонов заявил, что "никаких тостов сегодня не будет", чему Стейнбек страшно обрадовался. Как обед, так и весь проведенный день прошел в очень непринужденной обстановке.(5) Стейнбеку действительно осточертели все эти казенные тосты, в том числе обязательный - "за здоровье товарища Сталина". (А попытки его уклониться от ритуала фиксировались в секретных отчетах). И "инженеры человеческих душ" тонко почувствовали это и сумели завоевать симпатии американцев. Из "Русского дневника": Симонов очень милый человек. Он пригласил нас к себе в загородный дом - простой удобный маленький домик посреди большого сада. Здесь он спокойно живет со своей женой. В доме нет никакой роскоши, все очень просто. Нас угостили отличным обедом. Ему нравятся хорошие машины, у него есть "кадиллак" и джип. Овощи, фрукты и птица поступают на стол из его собственного хозяйства. По всей видимости, он ведет хорошую, простую и удобную ему жизнь. /137/ Так автор пьесы, которую еще недавно Стейнбек охарактеризовал, как антиамериканскую дешевку, превратился в его глазах в некое подобие простого американского фермера, оставаясь при этом, как сказано в "Русском дневнике", "любимцем правительства" и "вообще русских". Для тех, кто не слышал нашей предыдущей передачи, стоит, наверное, привести краткий стейнбековский пересказ содержания пьесы Симонова "Русский вопрос", удостоенной Сталинской премии 1 степени: Из "Русского дневника": Один американский корреспондент, много лет назад съездивший в Россию и написавший о ней доброжелательную книгу, работает на газетного воротилу, капиталиста, тяжелого, жестокого, властного газетного магната, беспринципного и бездуховного человека. Магнат, чтобы победить на выборах, хочет напечатать в своей газете о том, что русские собираются напасть на Америку. Он дает корреспонденту задание поехать в Россию и по возвращении в Америку написать, что русские хотят войны с американцами. Шеф предлагает ему огромную сумму денег - 30 тысяч долларов, чтобы быть точным, - и полную обеспеченность на будущее, если корреспондент исполнит указание. Корреспондент, который к тому же разорен, хочет жениться на девушке и купить маленький загородный домик в Лонг-Айленде. Он соглашается на условия хозяина. Он едет в Россию и видит, что русские не хотят воевать с американцами. Он возвращается и тайно пишет свою книгу - совершенно противоположное тому, чего хотел хозяин. Тем временем, корреспондент корреспондент покупает на аванс загородный дом в Лонг-Айленде, женится и уже рассчитывает на спокойную жизнь. Когда выходит его книга, магнат не только пускает ее под нож, но и делает невозможным для корреспондента напечатать ее в любом другом месте. Власть газетного магната такова, что журналист даже не может найти работу, не может напечатать свою книгу и будущие статьи. Он теряет дом за городом, жена, которая хочет жить обеспеченно, уходит от него. [...] И наш журналист остается один, разоренный и несчастный, но с чувством, что сказал людям правду, а это лучшее, что можно сделать. /75/ Стейнбек и Капа просто осатанели от бесконечного повторения объяснений, почему эта, идущая в трехстах театрах Союза пропагандистская дешевка, плоха. И тогда они сочинили свою пьесу - "Американский вопрос", которую стали рассказывать всем, кто интересовался, как им понравилось сочинение советского поэта на американскую тему. Из "Русского дневника": В нашей пьесе господин Симонов едет от газеты "Правда" в Америку, чтобы написать ряд статей, что Америка представляет собой пример загнивающей западной демократии. Симонов приезжает в Америку и видит, что американская демократия не только не вырождается, но и не является западной, если только не смотреть на нее из Москвы. Он передает свою рукопись в "Правду". Его моментально выводят из Союза писателей. Он теряет свой загородный дом. Его жена, честная коммунистка, бросает его, а он умирает от голода - так же, как этим кончает и американец в пьесе Симонова. /75-76/ Когда слушатели этой пародии начинали сдержанно хихикать (все-таки заместитель генерального секретаря Союза советских писателей, которому благоволил лично товарищ Сталин, был очень большой шишкой!), американцы говорили, что это не более смешно, чем пьеса "Русский вопрос". Сказали они это и Симонову. И он... не обиделся, а угостил их вином. А потом танцевали и пели, и бросали дротики. И снова выпивали. И оценка симоновского сочинения стала постепенно меняться. В своем секретном отчете Светлана записала: Стейнбек и Капа согласились, что основная идея пьесы правдива, но сказали, что преподнесена она плохо, неумело, без знания Америки. "На самом деле это все происходит гораздо тоньше и страшней",- сказал Стейнбек.(6) А потом снова выпивали и болтали об Америке: Из секретного дневника С.Литвиновой: Беседуя с Симоновым, Стейнбек вспоминал один из приемов в Нью-Йорке, устроенный в честь Симонова, Эренбурга и Галактионова, на котором также присутствовал американский драматург Клиффорд Одетс. Стейнбек с возмущением говорил о заявлении Одетса в тот вечер, что в мире не могут существовать две системы. "А я уверен, что в мире могут существовать хоть тысячи систем", - сказал Стейнбек. Капа сказал, что Клиффорд Одетс просто троцкист, как и Дос-Пасос. "Дос-Пасоса я хорошо знаю. Сейчас я ему даже руки не подаю при встрече".(7) Разъезжались очень поздно. Довольны были все: Из секретного дневника С.Литвиновой: Уезжая, Стейнбек и Капа заявили, что именно о такой встрече они все время мечтали. "Этот один день стоит всего нашего пребывания в СССР,"- сказал Капа. "Нам так понравился Симонов как человек, что мы не будем писать о Симонове как авторе "Русского вопроса", - сказал Стейнбек.(8) Что ж, "инженеры человеческих душ" оказались неплохими "ловцами человеков" и могли уже писать победные реляции. (Ведь победы было принято тогда праздновать по отчетам.) С другой стороны, Стейнбек не сдержал слово и вскоре опубликовал свою язвительную оценку "Русского вопроса". (Бдительный Хмарский был прав - от американца нужно было ожидать всякого!) Так что можно сказать, что этот раунд соревнований писателей "инженерной школы" и представителем школы "хулителей" закончился "боевой ничьей". Как говорят спортивные болельщики, "победила дружба". Правда тогда, в конце 47-го - ненадолго. Последние московские дни Стейнбека и Капы были крайне насыщенными встречами и событиями. Вернувшись в Америку писатель вспоминал: Из "Русского дневника": Напоследок мы старались увидеть в Москве все, что можно. Мы бегали по школам, разговаривали с деловыми женщинами, актрисами, студентами. Мы ходили в магазины с большими очередями. /139-140/ С ними приключилась довольно обычное: как многие богатые иностранцы после достаточно длительного пребывания в бедных странах, они пообвыкли к окружающей, поначалу поразившей их повседневной скудости, и это положение дел стало казаться обычным, приемлемым и даже улучшающимся. Из "Русского дневника": Нам показалось, что за те 2 месяца, что мы здесь были, люди стали лучше одеваться, а московские газеты объявили понижение цен на хлеб, овощи, картофель и некоторые ткани. В магазинах все время было столпотворение, покупали почти все, что предлагалось. Русская экономика, которая почти полностью производила военную продукцию, теперь постепенно переходила на мирную, и народ, который был лишен потребительских товаров - как необходимых, так и предметов роскоши - теперь стоял за ними в магазинах. Когда завозили мороженное, выстраивалась очередь на много кварталов. Продавца мороженного моментально окружали, и его товар распродавался так быстро, что он не успевал брать деньги. Русские любят мороженное, и его всегда недостает. /140/ Мне кажется, за этими банальными записями московской осени 47-го года стоит нечто большее: Стейнбек и Капа успели полюбить и эту непонятную им страну, и ее неприветливую столицу, и многих людей, которых они здесь встретили. Близился отъезд, и они вдруг ощутили, что всего этого им будет не хватать, как русским всегда не хватало мороженного. Капа признался Светлане Литвиновой: Я очень полюбил Москву [...] и уверен, что буду скучать по ней. Если наша книга будет иметь успех и будет хорошей, я надеюсь, что ВОКС пригласит меня еще раз[...](9) На вопрос Светланы, почему же тогда они сократили на 10 дней сроки своего пребывания в СССР, Капа ответил: Я бы с удовольствием остался еще на месяц, а может быть и больше. Но Стейнбек хочет вернуться домой. Во-первых, он скучает по своей семье, во-вторых, он должен продолжать прерванную работу над своей пьесой,- это будет сатира на современную Америку, - а в-третьих, Стейнбек считает, что для той цели, которую он себе ставил, он уже видел достаточно. Для более же глубокого изучения России, нужно здесь прожить минимум год.(10) Загнанные в предотъездный цейтнот американцы наносили прощальные визиты - в посольство США, в ВОКС, в "Метрополь" к Джо Ньюмену, вернувшемуся из Хельсинки с новым запасом разграбленных Стейнбеком и Капой скотча и туалетной бумаги; посетили Эда Гилмора, напоследок простившего Капе воровство книжек; в знак примирения русская жена Эда красавица Тамара напекла маленькие хрустящие пирожки, которые гости запивали мартини. Элегически вспоминая эти выпивки последних московских дней, Стейнбек записал: Из "Русского дневника": К этому времени я уже совсем не мог пить водку. Мой организм взбунтовался против нее. Но сухие грузинские вина были прекрасны. У каждого сорта был свой номер. Мы знали, что номер 60 - это крепленое красное, а номер 30 - легкое белое. Эти номера неверны, однако мы нашли, что нам подходит номер 45 - сухое легкое красное вино с замечательным букетом, и мы все время заказывали его. /140/ 18 сентября ВОКС (а американцы решили, что Союз писателей) устроил для них прощальный ужин в "Арагви", где разыгралось нечто, позволившее Стейнбеку, по его словам, усомниться в неколебимости партийной линии в литературе. Отвечая на бесконечные тосты за их здоровье, американцы выразили надежду, что смогут правдиво рассказать о увиденной ими жизни "простых русских людей". Из "Русского дневника": Человек, который сидел с краю стола заявил, что существуют несколько видов правды, и что мы должны предложить такую правду, которая способствовала бы развитию добрых отношений между русским и американским народами. Тут и началась битва. Вскочил Эренбург и произнес яростную речь. Он заявил, что указывать писателю, что писать, - оскорбление. Он сказал, что если у писателя репутация правдивого человека, то он не нуждается ни в каких советах. Он пригрозил своему коллеге и обратил внимание на его плохие манеры. Эренбурга мгновенно поддержал Симонов и выступил против первого оратора, который пытался хоть как-то отбиться.[...] Нам всегда внушали, что партийная линия настолько непоколебима, что среди писателей не может быть никаких расхождений. Атмосфера этого ужина показала нам, что это совсем не так. [...] Ужин завершился на хорошей ноте около 11 вечера. Никто больше не рискнул советовать, что нам следует писать. /141/ Я прочел секретные отчеты об этом вечере. В них - ни слова о перепалке советских писателей. Сообщается, что подвыпив Стейнбек ругал президента Трумэна, а также (в который уже раз!) "шовинизм советской прессы": Из секретного дневника С.Литвиновой: "Мне не нравится, - сказал Стейнбек, - что мою страну все время называют капиталистической, мы считаем себя демократической страной и гордимся этим. "Американский народ, я уверен, не поддерживает реакционную политику Трумэна,- заметил тов. Кеменов,- однако она торжествует против воли народа". [...] "Подождите выборов, тогда народ проявит свою волю",- ответил Стейнбек. "Выходит дело, что американский народ только раз в четыре года проявляет свою волю, а в промежутке правительство может делать все, что угодно против воли народа",- сказал т. Кеменов. Стейнбек не мог найти на это ответа, пробовал что-то сказать о том, что в СССР жизнь регулируется законами и постановлениями, но понял, что это слабый аргумент и неожиданно закончил спор словами: "У вас свои средства, которые вы считаете справедливыми, мы считаем справедливыми свои средства, а цель у нас общая, так выпьем за эту общую цель." "Согласен, - ответил т. Кеменов, - справедливость наших средств доказана самой жизнью, тем, что мы уже добились своей цели".(11) Вот уж, действительно: "каждый пишет, как он слышит". В ушах сотрудников ВОКСа уже звучала музыка победного отчета - через день Стейнбек улетал в Прагу. В последние дни моей поездки по следам Стейнбека, мне, как и ВОКСовским работникам 50 лет назад, как и Стейнбеку, записавшему тогда в дневник, что собрана уйма материала, но непонятно, что же это такое, праздновать победу было еще рановато. С одной стороны, я нашел то, что искал: те настоящие "русские" секретные дневники, описывающие путешествие американского писателя в СССР 1947 года. (Как - это особая история, не умещающаяся, к сожалению, в этот радиоцикл. Но пользуясь случаем, я хочу выразить свою глубокую признательность тем, кто помог мне в этом поиске - моему давнему знакомому - руководителю Российской архивной службы Владимиру Козлову, директору Госархива Российской Федерации Сергею Мироненко, директору Центра хранения современной документации Наталии Томилиной и их доброжелательным коллегам, перечислить которых я здесь просто не в состоянии, но - особо - Ирине Оганджанян, вложившей немало труда в мои, как ей казалось, безнадежные поиски "пропавшей грамоты". ) В сентябре 47-го, готовясь к отъезду из Москвы, Стейнбек записал: Из "Русского дневника": Наше путешествие почти закончилось, и мы чувствовали некоторую напряженность. Мы не знали, есть ли у нас все то, за чем мы сюда приехали. С другой стороны - всего не осмотреть. Языковые трудности доводили нас до безумия. Мы общались со многими русскими, но получили ли мы ответы на те вопросы, которые нас действительно интересовали? Я записывал все разговоры, детали, даже сообщения о погоде, чтобы выбрать потом необходимое. Но нам недоставало дистанции. Мы сами не понимали, что у нас в руках. Мы не знали ничего такого, о чем вопили американские газеты: военные приготовления русских, атомные исследования, рабский труд, политическое надувательство, которым занимается Кремль - подобной информации у нас не было. [...] С другой стороны, мы не шпионить приехали. /139/ Полвека спустя, когда я покидал Москву, американские газеты рассказывали про "Кремль" то же, что и русские - трудности с бюджетом, кадровая чехарда, борьба финансовых воротил за политическое влияние, отношения с региональными правителями, воровство чиновников... Интимные кремлевские тайны открыто обсуждались в московских пивных наряду с новостями погоды и спорта, но вызывали меньший интерес. И хотя "языковых трудностей" у меня, в отличие от Стейнбека, не было, но я, ведь, тоже не за этим сюда приезжал. "Дистанция", которой не хватало Стейнбеку, и "отбор материала" - другое дело. С одной стороны, казалось, что я многого не успел и не сумел сделать: не заехал в "Савой", где в 1947-м жил Стейнбек (хотя договорился, что приеду), не побывал в Клину, где некогда великий американец сумел услышать "страстное одиночество одержимого маленького человечка, жившего исключительно для музыки", не навестил в Ульяновске Ивана Дмитриевича Хмарского, изображенного Стейнбеком в виде средоточия советского бюрократического зла (коллеги Ивана Дмитриевича говорят мне, что он совсем другой; да и Стейнбек, отвечаю я им, вовсе не был таким злобным антисоветчиком-алкоголиком, каким изображал его в своих секретных отчетах Хмарский, дневниковая беллетристика (даже секретная) - отнюдь не фотокарточка в паспорте, это мы все знаем...) С другой стороны, за месяц своего пребывания в бывшем СССР я встретился с не меньшим, думаю, чем Стейнбек, количеством самых разных людей. Мы говорили не только о Стейнбеке и 47-м годе, но и о всех пятидесяти годах, что отделяли нас от его путешествия и о сегодняшней жизни тоже. К концу своей поездки я стал понимать, что все эти разговоры и записи, ну, никак не вместить в этот радиоцикл. Пользуясь случаем, я хочу поблагодарить всех моих собеседников за их откровенность и время, которое они мне уделили, - и киевского академика, рассказавшего о ситуации на Украине, и тбилисских виноделов, поведавших мне тайны изготовления хорошего вина и его фальсификации, и московских историков, страстно говоривших со мной о бедственном положении в архивах, и волгоградскую бандершу (из бывших комсомольских работников), высказавшую оригинальную мысль, что рост венерических заболеваний в области проистекает от конверсии военных предприятий); я благодарю и бывшего сов.-парт., а ныне госслужащего, доверительно и бесхитростно рассказавшего мне, как он впервые взял взятку в миллион, и идеолога украинских национал-радикалов (УНА-УНСО) за разъяснение мне своего, малопривлекательного, на мой взгляд, кредо, и всех тех своих собеседников, кого не сумел сейчас упомянуть. В общем, к концу своей поездки я стал понимать, что от многого из собранного предстоит отказаться. А потому, как у Стейнбека в начале его поездки за полвека до этого, "настроение было неважное". Сейчас ясно: в ВОКСе в 1947-м, когда отъезд Стейнбека был уже близок, тоже особых поводов для ликования не было. Хотя Хмарский уже готовил победный отчет в ЦК и МИД. В нем значилось: В результате пребывания в СССР Стейнбек, убедившийся на многочисленных фактах в лживости антисоветской пропаганды в США, сделал следующие заявления:
1. Колхозная система очень эффективна.
Но в ВОКСе прекрасно понимали: мало ли какие "заявления" делал Стейнбек, особенно в подпитии; пусть даже они и зафиксированы в секретных дневниках - опубликовать-то их нельзя! А без такой подстраховочной бумажки - ты букашка... Поэтому за неделю до отлета американца из Москвы возник следующий документ:
Секретно. 13 сентября 47 года. N2018с
Считаю целесообразным организовать интервью Стейнбека для "Литературной газеты". Это интервью поможет получить от Стейнбека ряд заявлений о советском народе, которые в какой-то степени будут связывать Стейнбека, когда он приступит к опубликованию своей книги об СССР по возвращении в США. Главный редактор "Литературной газеты" т.Ермилов готов организовать такое интервью при условии согласия МИД СССР. Прошу сообщить мнение МИД СССР по этому вопросу. Заместитель председателя правления ВОКС Караганов(13) Интервью у Стейнбека взяли. И не одно. И никак эти интервью его не "связали"- что хотел, то и написал. Когда весной 48-го вышел в Штатах "Русский дневник", отпор ему в "Литературной газете" - "статью, разоблачающую антисоветские высказывания американского писателя", - стали готовить за подписью радушного хозяина Стейнбека на украинской земле драматурга А.Корнейчука. Не дожидаясь ответа от Уполномоченного ВОКСа в США С.Р.Стриганова на свой секретный запрос о том, "как расценивается "Русский дневник" Стейнбека, опубликованный в "Нью-Йорк Геральд Трибюн" прогрессивной и реакционной печатью США, а также нашими друзьями"(14), зав. американским отделом ВОКСа Иван Хмарский, не ведавший еще, "как ведет себя Стейнбек в настоящее время по отношению к СССР"(15), уже написал упомянутому редактору "Литературной газеты" В.Ермилову письмо(16) (разумеется, тоже секретное!) с просьбой учесть его личные впечатления о Стейнбеке. Многие из этих "впечатлений" текстуально повторяли изложенное Хмарским и его коллегами в их "дневниках", которые я уже цитировал. Но было и новое: Стейнбек далеко не производит впечатления, которое ошибочно могло сложиться у некоторых товарищей о нем после прочтения "Гроздьев гнева", как о человеке, которого волнуют большие социальные проблемы, искреннее стремление понять другой народ или по настоящему критически взглянуть на судьбу собственного народа. Напротив, он вел себя в СССР как в высшей степени самодовольный заурядный американец с достатком, для которого решительно все ясно, и он путешествует ради собственного удовольствия, не будучи стеснен временем.[...] Характерно, что большую часть своих бесед с советскими людьми Стейнбек провел за выпивками, к которым, кстати сказать, он питает явное пристрастие.(17) Про "пристрастие" Стейнбека - чистая правда. Это может подтвердить любой читатель "Русского дневника" и более поздних сочинений писателя. (О тех, кто слушал предыдущие передачи этого цикла, уж не говорю.) Но ослепленный личной обидой на высмеявшего его в своем "Дневнике" Стейнбека (а частичное, по крайней мере, его знакомство с текстом сомнений не вызывает - в письме Ермилову содержится скрытое цитирование), Хмарский, похоже, не понял, что обличительный его пассаж по поводу склонности Стейнбека к выпивке является в то же самое время компроматом на многих чиновных советских собутыльников американского писателя, в том числе и на Корнейчука, довески к обличительной статье которого Хмарский Ермилову и предлагал. Однако Иван Дмитриевич не задумывался над этим. Он жаждал отмщения. Стейнбек изображался в его письме Ермилову человеком (я буду цитировать) "замкнутым и апатичным", при этом проявляющим удивительное "проворство, в тех случаях, когда ему казалось, что от него что-то скрывают или утаивают"; он - реакционер, "в теоретическом отношении [...] поразительно для писателя слабо развит, " он "очень высокого мнения о себе" и "плохо отзывается" о "прогрессивных писателях и общественных деятелях" (ругал Теодора Драйзера за плохой английский, Ромэна Роллана - за тенденциозность, сына Рузвельта - за глупость и Генри Уоллеса - за неспособность к административной работе).: Самые ничтожные житейские мелочи обычно поглощали гораздо больше его внимание, чем главное, что характеризует истинные достижения советского народа. [...] Cтейнбек, например, крайне неохотно посещал музеи и с явным отвращением относился к беседам советских людей по вопросам культуры. Но, буквально повторяя А.Жида, он уделял анекдотически большое внимание "проблеме" туалетной бумаги. [...] Таков идейный и моральный уровень Стейнбека.(18) Сейчас многим трудно уже оценить политическую весомость комично и сумбурно звучащих сегодня филиппик Ивана Дмитриевича. Немногие понимают, что обвинение в пристрастии к спиртному - аргумент слабый (в "инстанции" знали, к примеру, что глава советских писателей Фадеев пьет куда больше), а вот сравнение с Андре Жидом - сильный: имя этого обличителя СССР (только что, в 47-м, удостоенного Нобелевской премии) уже более десятилетия было в той же "инстанции" знаковым словом; достаточно вспомнить, что когда Пастернак однажды прилюдно высказался о знаменитом французе, высказывание это немедля было включено в "спецсправку" о настроениях писателей, которую уже через пару недель читал сам Сталин; а сказал-то Борис Леонидович всего-ничего: Подходит ко мне Тарасенков и спрашивает: "Не правда ли, мол, какой Жид негодяй?" А я говорю: "Что мы с вами будем говорить о Жиде. О нем есть официальное мнение "Правды". И потом, что это все прицепились к нему - он писал, что думал, и имел на это полное право - мы его не купили." Тарасенков набросился: "Ах так, а нас, значит, купили. Мы с вами купленные." Я говорю: "Мы - другое дело. Мы живем в стране, имеем перед ней обязательства."(19) Признаюсь, когда я читал "рацпредложения" Хмарского по организации антистейнбековского выступления "Литгазеты", меня куда более их реализации интересовало, как в 48-м откликнулись на публикацию "Русского дневника" американцы. Рассказывает профессор Мидлберри-Колледжа Патрик Полинни: Стейнбек был на удивление не осведомлен о российских делах в 1947 году, несмотря на то, что он был журналистом. Я думаю, что Стейнбек просто был типично американский журналист - американец до мозга костей. Он знал все об американской истории и политике, но российскую ситуацию он не мог себе представить. Ему, как и многим другим визитерам, не приходило в голову, что советское правительство выстраивает перед ним театральные декорации вместо реальной жизни, что он все время беседует с подставными лицами... Так что эти путевые заметки о России - "Russian Journal" - очень странная книга. Насколько я знаю, это единственная книга Стейнбека которую игнорировали. Ее не заметили. Хотя после ее выхода появились две-три похвальных рецензии, остальные рецензии были скептические. Большинство читателей даже не знают, что Стейнбек написал книгу о России. В общем, книга производила впечатление комплиментарной по отношению к Советскому Союзу, а в 1948 году, когда она вышла, отношение американского общество к России не соответствовало этому настроению. Книга чрезвычайно наивна и огорчительно поверхностна. Русских Стейнбек описывает с несвойственным ему упрощением. Чего стоит, например, конец: "Русские - такие же как все люди на свете. Среди них есть очень плохие - в этом можете не сомневаться, но гораздо больше хороших". Все вместе создавало у читателя впечатление, что человек пишет о том, чего не знает. Стейнбек и не скрывал, что он мало что знает о России. (Любой, кто читал "Русский дневник" это знает.) Скажу другое, что мало кому известно: многие годы он мечтал написать большую книгу о ней. Его поездки в СССР в 36-м и 47-м (и "Русский дневник" тоже) были, как бы, "артподготовкой" . Профессор Полинни рассказывает: Стейнбек планировал написать книгу о России еще со времени своего первого визита. Он вообще постоянно интересовался Россией, но мне кажется, что его интерес не очень был связан с российской реальностью. Скорее, это чувство имело литературное происхождение. Стейнбек боготворил Толстого. Влияние Толстого на его творчество очевидно. Я даже думаю, что в России так полюбили Стейнбека именно благодаря этой наследственности. Для русского читателя кажется привычным и естественным, когда в литературном произведении судьбы персонажей развиваются на более широком, социально-политическом фоне. И эту полифонию и эпический размах прозы Стейнбек почерпнул именно у Толстого. Но книгу о России он так и не написал, если не считать "Русского дневника". Думаю, Стейнбека полюбили в России не только за толстовскую наследственность. Для советских читателей 50-х - 60-х годов книги Стейнбека (об этом говорил мне встречавшийся с ним в 63-м в Москве Василий Аксенов) были, наряду с Хемингуэем, а впоследствии и Фолкнером, средством постижения недосягаемой тогда для многих Америки. Самого Стейнбека это отчасти огорчало. Я читал его жалобы на то, что в СССР 1963 года думают, что в Калифорнии до сих пор, как в его романах, ходят босиком. Словосочетания "Гроздья гнева" и "Зима тревоги нашей" и по сей день не пустой звук для советских читателей той поры. Другое дело: мало кем прочитаный и в Штатах, и в России "Русский дневник" Стейнбека. Это, по сути дела, подготовительная работа для осуществления так и не осуществленной мечты великого американца о большой русской книге, особенно, когда ее читаешь параллельно с дневниками приставленных к Стейнбеку советских наблюдателей литературного процесса, ценна не только тем, что знакомит нас с полувековой давностью умонастроениями и иллюзиями писателя и технологиями одурачивания его, да и других западных интеллектуалов в Советском Союзе. Как и другие свидетельствования иностранцев - от Адама Олеария до Анре Жида - она сторонним взглядом фиксирует и сохраняет для нас детали повседневности, на которые автохтонный наблюдатель не обращает внимания. Так и вымываются они из исторической памяти народа, в которой многоцветная мозаика прошлого предстает в образе серого монолита, заложенного в фундамент грядущего благоденствия. Этой нивелирующей тенденции в "Русском дневнике" противостоит точная фиксация деталей двух месяцев советской жизни 1947 года, поры чрезвычайно важной и до сих пор еще недооцененной даже ее летописцами. Давно подмечено: в России плохо умеют мерить время часами и минутами и, даже, годами. Его меряют чем попало: пятилетками, которые почему-то укладываются в четыре года; жизнями и правлениями царей и генсеков: "при Николае", "при Сталине", "при Брежневе"... Временными вехами служат события гигантские и, как правило, катастрофические: "между революциями", "после второй войны", "до денежной реформы". Борис Ардов вспоминает как Смирнов-Сокольский сказал Анне Андреевне Ахматовой: "Это было не в тот голод и не в этот - это было два голода тому назад". При таком подходе память об отдельных годах размывается в воспоминаниях о периоде. На этом фоне зафиксированные Стейнбеком детали советской жизни августа-сентября 1947 года, когда для России, как в песне, завершалась "пора несбыточных надежд" и начиналась "зима тревоги нашей" для тех, кто обращается к "Русскому дневнику" через полвека - по-своему бесценна. Талант и писательская наблюдательность позволили Стейнбеку ощутить и подметить наступающие перемены. Непонимание реальности, в которой он оказался, полное незнание исторического контекста частью которого жизнь, увиденная им, являлась не позволили понять, что он увидел. Но теперь это уже наша забота. Осенью 63-го к тому времени, когда Стейнбек уже Нобелевским лауреатом приехал в Россию в последний раз, он знал СССР куда больше. И со многими своими иллюзиями на предмет социалистической практики уже расстался. В том же 63-м он отказался посетить Восточный Берлин, огороженный свежевыстроенной стеной, заявив при этом: "Хоть я и сочувствую заключенным, но не люблю тюремщиков. Если бы я мог помочь - я бы поехал. Но не из любопытства." В СССР - к "старшему брату" ГДР он, тем не менее, поехал. Его попросил об этом президент Кеннеди. Судя по письмам Стейнбека и секретным советским отчетам об этой поездке, направленным в ЦК КПСС, он ехал в СССР как на свидание со старой любовью. В Москве, Киеве и Тбилиси его встретили старые друзья, включая "Суит Лану", что он особо выделил в письме своему литагенту в США, и те, кто писал в свое время секретные донесения о его поездке 47-го года: Караганов, Полторацкий и те, о ком он сам писал в "Русском дневнике": Корнейчук, Симонов... Появились и новые знакомые: недавно обруганные Хрущевым Виктор Некрасов, Василий Аксенов, Евгений Евтушенко. (С последним Стейнбек, к ужасу наблюдателей литературного процесса, говорил на не понятном им испанском, а то и вообще норовил встречаться без посторонних глаз и ушей.) Возникла новая, вскоре впрочем исчезнувшая, иллюзия. "Люди, - записал Стейнбек - во всяком случае интеллигенция, совершенно свободно говорят на любую тему. Но, конечно, плохо зная окружающий их мир, они ограничены в оценках". Те, кто встречался со Стейнбеком в 63-м сегодня свидетельствуют мне, сколь далеко по части свободы было это суждение от истины. В Ленинграде Стейнбек выразил "интерес к возможности встретиться с Анной Ахматовой". И в первом часу ночи загадочно для сопровождающей его дамы из Союза писателей улизнул из отеля на какое-то важное свидание. (Признаюсь, когда я в цековских бумагах прочел об этом, мне страстно захотелось задним числом, чтобы это таинственное свидание было именно с Ахматовой)... Но все это, как сказала мне Светлана Георгиевна Литвинова, уже совершенно другая история. (В течение последних двух месяцев я безуспешно разыскивал "Суит Лану" в Москве, а тут, когда я уже дописывал текст этой передачи, она, услышав по радио "Три дневника", позвонила сама и рассказала много дотоле неизвестного мне и про Стейнбека, и про Капу в Москве 1947-го. Про последующие 50 лет обещала рассказать при встрече в Москве. "Это - уже совершенно другая история." Мне же остается сказать еще несколько слов о главных героях нашей истории: о соавторах "Русского дневника". Замечательный военный фоторепортер Роберт Капа погиб во Вьетнаме, где в 64-м Джон Стейнбек, потрясенный зверствами партизан Вьетконга окончательно расстался со своими иллюзиями по поводу социализма-коммунизма. Стейнбек даже принял там участие в гранатометании с вертолета и описал это, за что до конца своей жизни был подвергнут анафеме в Советском Союзе. Скончался он в Нью-Йорке 20 декабря 1968 года. За несколько дней до смерти он написал другу своего детства: "Всю свою жизнь я стремился написать одну книгу и до сих пор не приступил к ней. Все остальное - только подготовка к этой книге. Может так случиться, что я так и не найду нужных слов для моей книги, но именно для этого я работал и учился 40 лет. Остался завершающий этап процесса, и я панически боюсь его. Отчаяние подступает все чаще, а в итоге ты должен смириться с поражением, которое поджидает каждого писателя в конце его жизни независимо от того, каким успехом пользовались его творения. Вот почему я предпочел бы умереть на середине фразы, на половине книги, чтобы все осталось незаконченным, как не кончается сама жизнь" Стейнбек так и не написал "большой русской книги". И своей единственной книги, о которой он говорит в этом письме тоже не написал. Остались многочисленные заготовки, в том числе и "Русский дневник". Жизнь, вышедшая за пределы этого, застывшего памятником ей текста, продолжается...
1 См. "заметки" из секретного дневника А.Полторацкого о беседе Стейнбека с Ушомирской: ГАРФ, ф. 5283, оп. 22с, д. 26, л. 213.
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
