Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
27.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновАнтропогония по ПлатоновуИсполнилось сто лет со дня рождения величайшего русского писателя двадцатого века Андрея Платонова. Первостепенное значение Платонова определяется хотя бы тем, что он дал художественное выражение самой крупной теме русского двадцатого века - опыту коммунизма. В творениях Платонова коммунизм предстал метафизической темой. Никакой политики, политической оценки коммунизма у Платонова не ищите, ее там нет. Поэтому Платонова ни в коем случае нельзя назвать писателем антисоветским, хотя главные его вещи "Чевенгур" и "Котлован" был запрещены при коммунистах, да и многие другие, будучи напечатанными, подвергались суровой, разносной, как тогда говорили, критике. Трагический опыт коммунизма, им описанный, вызывает скорее сочувствие у Платонова. Он сам оттуда - из коммунизма, ни в коем случае не сторонний ему человек, и уж во всяком случае не сатирик. Трагедия не может быть сатирой. Коммунизм со всей его человеко- и природоубийственной практикой дан у Платонова как момент человеческой судьбы, дан в процессе становления самого человека, в антропогоническом процессе. Когда-то Бердяев писал о творчестве Достоевского как антропологическом откровении: Достоевский открыл человека, личность в русской роевой, народной, коллективной жизни, - того человека, которого не было, скажем, у Толстого. Это характеристику можно развернуть на Платонова, с тем отличием, однако, что человек у него появляется, выявляется, выделяется из глубин не национально-исторической, а космической жизни. Лучшая графическая заставка к Платонову - "Сотворение человека" Микельанжелло. Подлинная тема Платонова - не политика революции, со всеми ее индустриализациями и коллективизациями, а ее космология. Платонов увидел то, что понимали более или менее только некоторые философы: что тема всякой настоящей революции - не общественное, а космическое переустройство. Из русских писателей до Платонова понимал это Блок (в статьях своих, а не стихах) и, пожалуй, Маяковский. Должны быть изменены космические основания бытия для того, чтобы человек почувствовал себя удовлетворенным. Счастью и, так сказать, обустройству человека мешают не законы общества, а законы космоса, проклятие самого бытия, самого творения. Вот как писал об этом русский философ С.Л.Франк в работе "Ересь утопизма": "Подлинный и последний источник утопизма есть ... мысль, что мировое зло и страдание определены ... неправильным устройством самого мира. К этому присоединяется другая мысль: человеческой воле, руководимой стремлением к абсолютной правде, дана возможность коренного переустройства мира - сотворения нового, осмысленного и праведного мира взамен старого, неудачного и неправедного... Это есть восстание человеческой нравственной воли против творца мира и против самого мира как его творения... утопизм часто сам открыто признает себя мечтой о космическом преображении, как, например, в утопических фантазиях Фурье или в знаменитой формуле Маркса о "скачке из царства необходимости в царство свободы", указующей, что наступление социализма мыслится именно как совершенно новый эон вселенского бытия. В туманной форме утопизм содержит веру, что преобразование социального устройства как-то должно обеспечить подлинное спасение, то есть конец трагической подвластности человека слепым силам природы и наступление нового неомраченно-блаженного бытия". В русской философии эту тему с небывалой смелостью развил Николай Федоров, учивший, что предельным заданием человечества должно быть ни более ни менее как воскрешение мертвых, то есть тотальная переделка законов природы, так сказать, обращение природы вспять. Известно, что Платонов был большим поклонником Федорова; да и не поклонником - слишком слабое слово, - а благоговейным учеником. И большевицкая революция не то что не устраивала Платонова, не то что он противником ее был, - но она была для него мелкой, не осознающей космических масштабов, по которым нужно мерить всякую подлинную революцию. В повести Платонова "Сокровенный человек" об этом говорится так (слушайте несравненный платоновский язык): "Историческое время и злые силы свирепого мирового вещества совместно трепали и морили людей, а они, поев и отоспавшись, снова жили, розовели и верили в свое особое дело. Погибшие, посредством скорбной памяти, тоже подгоняли живых, чтобы оправдать свою гибель и зря не преть прахом. Пухов глядел на встречные лощины, слушал звон поездного состава и воображал убитых - красных и белых, которые сейчас перерабатываются почвой в удобрительную тучность. Он находил необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропало и осуществилась кровная справедливость. Когда умерла его жена - преждевременно, от голода, запущенных болезней и в безвестности, - Пухова сразу прижгла эта мрачная неправда и противозаконность события. Он тогда же почуял, куда и на какой конец света идут все революции и все людское беспокойство. Но знакомые коммунисты, прослушав мудрость Пухова, злостно улыбались и говорили: - У тебя дюже масштаб велик, Пухов; наше дело мельче, но серьезней. - Я вас не виню, - отвечал Пухов, - в шагу человека один аршин, больше не шагнешь..." Пухов - один из предшественников платоновских чевенгурцев, носитель этого утопического сознания, то есть фигура более или менее фантастическая, но наделенная в то же время легко узнаваемыми чертами вполне традиционного русского литературного героя: нечто среднее между лесковскими Левшой и Очарованным странником. В общем архетипическая для русской литературы фигура - и в то же время дальнейшее ее развитие, развертывание ее в истории. Читая Платонова, думая о его героях, понимаешь, зримо видишь перспективу самой русской классики, больше того - мифической фигуры русского народа-богоносца. Русский человек оказывается утопистом, гностиком. Меньше всего он мастеровой-умелец - даже будучи мастеровым умельцем. Левшу нельзя считать прозаически надежным человеком - например, резервом технического прогресса: он непременно что-нибудь неподобное нафантазирует. Не следует им любоваться и умиляться. В сущности, это опасный тип. У Виктора Шкловского есть интересное наблюдение над тем же Левшой: подкованная им блоха перестала танцевать. Чудеса тонкого мастерства привели к негативному результату. В нем больше бродяги, чем работника. Он юродивый. И конечно же, он поэт. Буквальная поэтическая параллель платоновским героям, самому Платонову - это Заболоцкий его "звериного" цикла, поэм "Безумный волк", "Торжество земледелия", "Деревья". Звери у Заболоцкого очеловечиваются, приобретают сознание и начинают работать на социализм. "Корова в формулах и лентах Пекла пирог из элементов, И перед нею в банке рос Большой химический овес. И озаренная корова, Сжимая руки на груди, Стояла так, на все готова, Дабы к сознанию идти". Или: "Горит как смерч звериная наука, Волк есть пирог и пишет интеграл, Волк гвозди бьет, и мир дрожит от стука, И уж закончен техники квартал". Это все та же гностическая утопия о преображении космических основ бытия. И учителя у Заболоцкого и Платонова были сходные: у первого Циолковский, у второго Федоров - при том, что сам Циолковский был учеником Федорова и выдумал свои ракеты, им инспирированный: они долженствовали унести на звезды тела воскрешенных людей, которым на Земле, предполагалось, станет тесновато. Тема творчества Платонова - реализация гностической установки на тотальное переустройство бытия и последствия этой реализации. "Чевенгур" - ни что иное как художественная иллюстрация слов С.Л.Франка из той же статьи "Ересь утопизма": "Замысел этот не только фактически неосуществим, так как он разбивается о непреодолимое упорство мира, в котором обнаруживается его сверхчеловеческое происхождение. Превращаясь на пути своего практического осуществления в безнадежную, никогда не завершимую задачу разрушения мира, он фактически вырождается в процесс калечения, уродования естественных условий человеческой жизни. Задуманный для осуществления абсолютной божьей правды на земле, утопизм в процессе своего осуществления превращается в дело убийства - в переносном и прямом смысле слова - живого, конкретного, реального человека, в уничтожение самой жизни и, тем самым, всякой возможности ее морального совершенствования". Что же делает платоновского мастерового человека носителем человеко- и природоубийственных импульсов? И здесь Платонов находит некую гениальную метафору: мизогиния, женоненавистничество выступает у него носителем этих импульсов, этой тотально нигилистической установки. Чевенгур - это коммунистический город потому, что в нем нет женщин. Женщина у Платонова "буржуазна", как сама природа. Женщина синонимична "имуществу", тогда как лозунг Чевенгура - "товарищество", чисто мужское братство. Один из чевенгурцев говорит: "Лучше будет разрушить весь благоустроенный мир, но зато приобрести в голом порядке друг друга". А вот развернутая формула того же мироотношения: "Чепурный и сам не мог понять дальше, в чем состоит вредность женщины для первоначального социализма, раз женщина будет бедной и товарищем. Он только знал вообще, что всегда бывала в прошлой жизни любовь к женщине и размножение от нее, но это было чужое и природное дело, а не людское и коммунистическое; для людской чевенгурской жизни женщина приемлема в более сухом и человеческом виде, а не в полной красоте, которая не составляет части коммунизма, потому что красота женской природы была и при капитализме, как были при нем и горы, и звезды, и прочие нечеловеческие события. Из таких предчувствией Чепурный готов был приветствовать в Чевенгуре всякую женщину, лицо которой омрачено грустью бедности и старостью труда, - тогда эта женщина пригодна лишь для товарищества и не составляет разницы внутри угнетенной массы, а, стало быть, не привлекает разлагающей любознательности одиноких большевиков. Чепурный признавал пока что только классовую ласку, отнюдь не женскую; классовую же ласку Чепурный чувствовал, как близкое увлечение пролетарским однородным человеком, - тогда как буржуя и женские признаки женщины создала природа, помимо сил пролетария и большевика". Вот эти одинокие большевики и наломали дров в Чевенгуре. Пролетарский однородный человек - это однополый человек. Мир Чевенгура, чевенгурский коммунистический космос лишен своего "другого", то есть лишен любви, экстатического выхода из себя, рождающего новую жизнь - просто жизнь. Коммунизм по Платонову - это некий метафизический гомосексуализм. Если же избегать сексуальной метафорики, это нерасчлененность, недифференцированность бытия, чистая его потенция, вернее - вспять повернутый акт, низведение бытия в ничто. Как сказал Набоков о Достоевском: обратное превращение Эдема в бедлам. Люди в Чевенгуре - в коммунизме - лепятся один к другому, потому что человека еще нет, а есть только этот слипшийся нерасчлененный ком, который и есть - коммунизм. Это космически реакционное движение от бытия к небытию, в каковом попятном движении исчезает не только человек, но и мир. "Чевенгур" - иронический комментарий к тому известному построению, которое помещало все ценности бытия в так называемое коллективное народное тело. Это концепция Бахтина в его исследованиях так называемой средневековой народной культуры. Платонов - опровержение Бахтина. Но оба они - гениальные выразители опыта коммунизма. Средневековье здесь ни при чем. В свое время (в 1988-м году) я напечатал работу о Платонове и связанных с ним русских сюжетах под названием "Чевенгур и окрестности" - сочинение, не оставшееся незамеченным и, сдается мне, способствовавшее появлению в отечественной литературе нового жанра: истолкования русской культурной истории в сексуальной символике. Главный мой тезис звучал так: "Чевенгур" - это гностическая фантазия на подкладке гомосексуальной психологии. Естественно, сейчас я повторяю многое из того сочинения, потому что не нахожу оснований изменять ту давнюю трактовку. Но мне не хотелось бы, что называется, переходить на личности и говорить о чьих-то персональных сексуальных преференциях. Не будем касаться индивидуальной психологии - возьмем метапсихологическую установку. Вообще останемся в рамках текстов. А тексты Платонова и помимо "Чевенгура" дают богатую разработку этой тематики. Взять хотя бы одну из ранних повестей - "Епифанские шлюзы". Английский инженер Бертран Перри приезжает в Россию строить каналы для царя Петра; так сказать, индустриализация в исторической ретроспективе. Для выполнения этой работы ему приходится оставить в Англии свою невесту Мери, которая выходит замуж за другого. Каналы Бертрану построить не удается, и Мери он потерял. Недовольный его работой царь приказывает Перри казнить. Далее следует страшный финал: он попадает в руки палача-гомосексуалиста. "Дьяк ушел и задвинул снаружи наглухо двери, не сразу управившись с железом. Остался другой человек - огромный хам, в одних штанах на пуговице и без рубашки. - Скидавай портки! Перри начал снимать рубашку. - Я тебе сказываю: портки прочь, вор! У палача сияли диким чувством и каким-то шумящим счастьем голубые, а теперь почерневшие глаза. - Где ж твой топор? - спросил Перри, утратив всякое ощущение, кроме маленькой неприязни, как перед холодной водой, куда его сейчас сбросит этот человек. - Топор! - сказал палач. - Я без топора с тобой управлюсь! Резким рубящим лезвием влепилась догадка в мозг Перри, чуждая и страшная его природе, как пуля живому сердцу. И эта догадка заменила Перри чувство топора на шее: он увидел кровь в своих онемелых, застывших глазах и свалился в объятья воющего палача. Через час в башне загремел железом дьяк. - Готово, Игнатий? - крикнул он сквозь дверь, притулясь и прислушиваясь. - Обожди, не лезь, гнида! - скрежеща и сопя, отвечал оттуда палач. - Вот сатана! - бормотал дьяк. - Такого не видал вовеки: пока лютостью не изойдет - входить страховито!" Конечно, "Епифанские шлюзы" - аллегория коммунизма, коммунистического строительства, пресловутой индустриализации. Понятно, что инженер Платонов, сам несколько лет проработавший в системе гидромелиорации, изобретатель, получивший несколько десятков патентов, не мог ничего иметь против действительного технического прогресса. Но писатель Платонов видел сумасшедший сдвиг, произошедший в русском сознании, столкнувшемся с такой задачей. Тут и оказалось, что русский мастеровой - одновременно юродивый. И главное, русские цари, русские Петры - такие же юродивые. Ими владеет, их ведет безумная мечта, а не конкретная цель, не конкретная эмоция, направленная на конкретную задачу, на конкретный предмет. Другими словами, они лишены любви. Здесь можно вспомнить американского философа Джорджа Сантаяну, писавшего, что отличие поэта от революционера в том, что первый любит мир, способен в Лии увидеть Рахиль, а второй, недовольный миром, готов его разрушить и перестроить наново. Это и есть тот гностический утопизм, о котором мы говорили. Вот это и реализовал Платонов в своей художественной системе, в создании своих сюжетов, в наборе своих образов. И тут, как уже было сказано, наиболее удачной - гениальной - находкой оказался сюжет о брошенной жене; как со временем стало ясно - архетипический русский сюжет. И это у Платонова - микрооснова всех его вещей; микро - в смысле атомно-молекулярного фундамента. Он присутствует у Платонова везде и всегда, в самых даже неожиданных местах. Например, в повести (или, как сам Платонов называл, "бедняцкой хронике") "Впрок". "Семья Упоева постепенно вымерла от голода и халатного отношения к ней самого Упоева, потому что все свои силы и желания он направлял на заботу о бедных массах. И когда ему сказали: - Упоев, обратись на свой двор, пожалей свою жену - она тоже была когда-то изящной середнячкой, - то Упоев глянул на говорящих своим активно-мыслящим лицом и сказал им евангельским слогом, потому что марксистского он еще не знал, указывая на весь бедный окружающий его мир: - Вот мои жены, отцы, дети и матери, - нет у меня никого, кроме неимущих масс! Отойдите от меня, кулацкие эгоисты, не останавливайте хода революционности! Вперед - в социализм! И все зажиточные, наблюдая энергичное бешенство Упоева, молчали вокруг этого полуголого, еле живого от своей едкой идеи человека". Понятно, что большевики (сам Сталин, прочитавший "Впрок") принимали это за издевательскую насмешку. И такое понимание Платонова с удовольствием подхватила позднейшая либеральная критика: это, мол, сатира на социализм. Между тем все здесь гораздо сложнее. Платонов любит этого самого Упоева и прочих своих "душевных бедняков" - он идентифицируется с ними. Он понимает их: понимает, что человек может не любить свою семью. И он разрывается между двумя этими чувствами: любовью к человеку, к жене, и тягой - тоже любовью! - к гностической утопии. Его тоже тянет - уйти, как Бертрана Перри, как Федора, мужа Фро, как Никиту - героя гениальной "Реки Потудань". Да у него все гениально, та же "Фро". Архетип платоновских героев - гомеровский Одиссей: муж, которого заждалась жена, а он носится по морям, застревая у различных Полифемов. Это и есть русская тема об оставленности России активным мужественным духом. Этому герою нужно совершить усилие над собой, чтобы вернуться домой, к жене. А жена, как в рассказе "Фро", симулирует смерть, чтобы вызвать телеграммой мужа из далеких краев. Федор возвращается в сущности, чтобы ее похоронить. Его любви Фрося добивается обманом. И он опять уезжает среди ночи от спящей жены. "Фро молчала перед отцом. Старик внимательно глядел на кухонную ветошку и продолжал: - Утром курьерский был, он сел и уехал на Дальний Восток. Может, говорит, потом в Китай проберусь - неизвестно. - А еще что он говорил? - спросила Фрося. - Ничего, - ответил отец. - Велел мне идти к тебе домой и беречь тебя. Как, говорит, поделает все дела, так либо сюда вернется, либо тебя к себе выпишет. - Какие дела? - узнавала Фрося. - Не знаю, - произнес старик. - Он сказал, ты все знаешь: коммунизм, что ль, или еще что-нибудь - что получится!" Коммунизма не получилось; ни в Китае русские Федоры не понадобились. Получилось - у Никиты Фирсова возвратиться к жене Любе. "Он пожелал ее всю, чтобы она утешилась, и жестокая, жалкая сила пришла к нему. Однако Никита не узнал от своей близкой любви с Любой более высшей радости, чем знал ее обыкновенно, - он почувствовал лишь, что сердце его теперь господствует во всем его теле и делится своей кровью с бедным, но необходимым наслаждением". Так назвать земную любовь мог только человек не от мира сего. Но альтернатива этой бедной радости - только палач, замучивший Бертрана Перри. Ближайшие передачи:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
